Выбравшись из траншеи, он вновь останавливается, склоняясь в пестроту красок речного русла. Прежде он не замечал, сколько их здесь: курс истории на скалах. Клэй улыбается и говорит:

– Привет, река.

Что до нашего отца, то он в был в доме, спал на диване, с недопитой кружкой кофе. Клэй секунду-другую поглядел на него, потом прошел в комнату, поставил сумку. Вынул книги и деревянный ларец, но оставил в сумке «Каменотеса», скрыл от глаз.

Потом они сидели на крыльце вдвоем, несмотря на прохладу, досаждали комары, причем свирепо. Садились, проворные, им на руки.

– Боже, ну и монстры они тут, а?

В отдалении высились черные горы. За ними – стена красного.

Убийца вновь заговорил или попробовал:

– Как там…

Клэй перебил его:

– Ты нанимал технику.

Примирительный вздох. Решил схлюздить и попался? Поступился моральным кодексом моста?

– Понимаю, не очень похоже на Пон-дю-Гар?

– Не очень, – подтвердил Клэй, но решил дать небольшое послабление: – Его, впрочем, тоже не двое строили, больше.

– Если не сам дьявол, если…

Клэй кивнул.

– Я знаю.

Он не мог и сказать Майклу, с каким облегчением увидел, что траншея закончена.

Майкл зашел по новой.

Закончил обрубленный вопрос:

– …дома?

– Ничего.

Клэй чувствовал его взгляд – на почти заживших ссадинах и выцветших синяках.

Он допил кофе.

Наш отец слегка покусывал край кружки.

Потом бросил, и, глядя на ступеньки, далеко мимо Клэя:

– Мэтью?

Клэй кивнул.

– Но все хорошо.

И, подумав секунду:

– Рори пришлось меня нести.

И перед ним зажглась едва заметная улыбка.

– Они ничего, что ты вернулся? Сюда, в смысле.

– Конечно, – ответил Клэй. – Я же был должен.

Он медленно поднялся; ему еще было столько всего, столько всего сказать, столько всего у внутренних краев: и Генри, и Старки со Шварцем (и не забудем девицу Старки), и Генри возле Питера Пэна. Клаудия Киркби и я. И все мы на вокзале, замершие столбом у отъезжающего поезда.

И конечно…

Конечно, Кэри.

Кэри и «Ройял Хеннесси»… и как она прокладывает путь между другими лошадьми… и проигрывает из-за Качай-Джема…

Но вновь – лишь молчание.

Невысказываемость.

Чтобы нарушить его, Клэй сказал:

– Пойду внутрь. Пока хоть какая-то кровь у меня еще осталась.

Но вдруг – а это что такое?

Неожиданность.

С полдороги он возвращается: он внезапно необычайно разговорчив, что для Клэя означает: еще шесть слов.

Держа кофейную чашку в руке, он говорит:

– Мне тут нравится, нравится тут быть.

И удивляется: зачем он это сделал. Может быть, затем, чтобы признать новое существование – и на Арчер-стрит, и на реке – или даже как-то его принять.

Он равно принадлежал обоим.

И расстояние между нами – было им.

В конце концов, это должно было завершиться.

Кулачные бои понемногу сходили на нет.

Нашлась и была выкурена сигарета.

Даже фортепианная обязаловка закончилась.

Теперь-то понятно, это были нужные переключения, но ничто не могло смирить ее прилив.

Мир внутри ее уходил вверх.

Она пустела, переливалась через край.

В следующие месяцы всего-то и будет что несколько последних прочных островов жизни – нашу мать будут терзать лечением. Ее распахивали и плотно захлопывали, как машину на обочине шоссе. Помните звук, как с размаху хлопаешь водительской дверцей, когда наконец-то удалось вновь завести проклятую развалюху, и молишь еще хотя бы о нескольких милях?

Каждый день напоминал такой завод.

Мы немного проезжали и снова глохли.

Один из красноречивых примеров такой жизни явился где-то в начале января; в середине рождественских каникул.

Дар и сияние похоти.

Да, похоти.

Позже у нас будет явный эротизм и чистый идиотизм «Мальчишника», но начальные дни угасания Пенни совпали с началом нашего подросткового распутства.

Извращения или жизнь полной мерой?

Зависит от того, как посмотреть.

Как бы то ни было, тот день был жарче всех прошедших – как предзнаменование грядущих событий. (Клэю нравилось слово «предзнаменование»: он узнал его от одного потрясающего школьного учителя, который до краев был заполнен всякими интересными словами. Другие учителя строго следовали программе, а этот – великолепный мистер Берик – просто не входил в класс, пока не проверит учеников на знание слов, которые они просто обязаны были усвоить: предзнаменование, монструозный, душераздирающий, волоокий.

«Волоокий» было славным словом, оно точно соответствовало тому, как его произносишь: выволакивая.)

Но, в общем, да: в начале января солнце было высоким и обжигающе горячим. Конные кварталы обжигали. Вдалеке шумело уличное движение. Оно непринужденно сворачивало в сторону.

Генри заглянул в журнальную лавочку на Посейдон-роуд, неподалеку от Типплер-лейн; выйдя оттуда с видом победителя, он сразу потащил Клэя в проулок. Оглянувшись по сторонам, Генри прошептал:

– На!

Торжественным шепотом. Из-под футболки он извлек «Плейбой».

– Зырь!

Сунул журнал Клэю в руки и раскрыл посередине, где сгиб пересекал тело модели – и она была резкой и текучей, острой и милой во всех чудесных местах. Казалось, ее саму разволновали собственные бедра.

– Что, клевая, а?

Клэй взглянул на разворот, – конечно, взглянул, – подобные вещи были ему, десятилетнему, при трех старших братьях, знакомы, он видел голых женщин на экране компьютера – но тут оказалось что-то совсем иное. Тут было сочетание кражи и наготы на глянцевой журнальной бумаге. (Как сказал Генри: «Эта живая!») Клэй затрепетал посреди такого ликования и зачем-то прочел имя. Улыбнулся, перечитал еще раз и спросил:

– У нее правда фамилия Январь?

Сердце Клэя колотилось как сумасшедшее. Генри Данбар усмехнулся:

– Само собой, – ответил он. – А как же.

Но позже, когда они дошли до дому (с несколькими остановками для разглядывания), они застали родителей на кухне. На истертом полу. Оба сидели, едва приподнявшись.